<strong>Преамбула</strong>

<p>Данный текст – фрагмент предварительной разработки по новейшим трансформациям российской идеологии и всей сферы идеологического в рамках проекта &laquo;"Девяностые": история великого поворота&raquo;¹. Вместе с тем это и часть более общей авторской работы, посвящённой идеологии в целом. Здесь три формата (в порядке итоговой реализации). Прежде всего это отдельная книга – монография с рабочим названием &laquo;Проникающая идеология: summa ideologiae&raquo;, готовящаяся к публикации в 2021 г. Далее это задуманный в виде обновляемого и рекомбинируемого гипертекста авторский кластер &laquo;Идеология&raquo; в выпускаемой Институтом философии РАН Электронной философской энциклопедии². И наконец, это две взаимосвязанные разработки в рамках другой мегатемы Института философии РАН &laquo;Российский проект цивилизационного развития&raquo;³: 1) &laquo;Российский цивилизационный проект в коллизии Модерна и постмодерна&raquo; и 2) &laquo;Идеологические аспекты российской цивилизационной модели: проект как идеология и идеология как составляющая проекта&raquo;.</p>

В данном случае, даже если говорить только об идеологических процессах девяностых, сам предмет требует максимально свободного распоряжения тематическими акцентами и многообразием форматов. Здесь приходится выстраивать принципиально новую философскую модель самого предмета идеологии, связанных с нею явлений и процессов. Для включения в семитомник о девяностых эти материалы приходится уже сейчас основательно адаптировать – сжимать и урезать особо общие теоретико-методологические отвлечения, вписываясь в коллективный жанр и в отведённый объём.

Но тогда тем более имеет смысл публиковать эти заготовки в научной и околонаучной периодике предварительно и отдельно. Это дает возможность, с одной стороны, заранее снять и осмыслить первую читательскую реакцию, а с другой – свободно работать с теоретическими и методологическими обоснованиями, сколь угодно общими, «отвлеченными» и во всяком случае никак не ограниченными форматом коллективного издания с определенной концептуальной, жанровой и даже стилистической дисциплиной. Даже на фоне консолидированной установки проекта «Девяностые...» на «новую концептуализацию» в понимании периода может оказаться, что здесь (по крайней мере в отношении идеологии) и вовсе нужна другая доктринальная модель, другая рефлексия, теория и методология и даже несколько другая политическая философия. Поэтому оставим историкам собственно историческое...

<strong>Большая пауза девяностых: притяжение «идеологического вакуума»</strong>

Идеология и вся сфера идеологического (возможно, как никакая другая область социально-политической жизни) нуждается сейчас в существенно обновлённой, расширенной интерпретации. Приходится освобождаться от многих штампов и связанных с ними привычных ограничений как в понимании объема и структуры предмета, так и в оценке соответствующих исторических размерностей. На данный момент уже достаточно очевидно, что идеология – явление, гораздо более распространённое и общее, чем это представлено в энциклопедиях и учебниках, в большинстве концепций, моделей и описаний. То же относится к истории идеологии. Например, может оказаться, что здесь преставления о длинных волнах и больших циклах не менее релевантны, чем в цивилизационных процессах или в экономике – почти броделевские или кондратьевские. Точно также концепции психоидеологии и идеологического бессознательного, идеологии теневой, спонтанной, латентной, диффузной и «проникающей» – все это кардинально, качественно расширяет горизонты анализа в предметной сфере. Иначе говоря, в таких исследованиях меняется сам состав проекта⁴.

В том, что касается идеологических процессов именно в России, потребность в таком расширении проявляется сейчас, как ни странно, прежде всего в отношении девяностых годов. Такого рода странность заключается в том, что данный период до сих пор воспринимается как принципиально неидеологический и даже антиидеологический. В туннельных эффектах так бывает: не вполне управляемый процесс надолго ставишь «на паузу», а после нового включение система оказывается в качественно ином состоянии. Или как если бы человека ввели в искусственную кому юношей-либералом, а лет через десять он вышел из неё пожилым консерватором, в полном соответствии с рекомендациями, приписываемыми лорду Черчиллю. Надо лишь видеть и в полной мере оценивать не только номинальной означенную идеологию, но и скрытые, кумулятивные идеологические инверсии, случающиеся сейчас в новейшей истории России и не только⁵.

При этом задача снятия методологических ограничений почти в равной мере затрагивает и диахронию, и синхронию.

С одной стороны, это параметры «объемлющего» временного отрезка, концептуально, политически и исторически значимого для понимания девяностых (время темпоральной актуализации). Любой период так или иначе вписан в определенное, своё историческое поле, границы которого задаются историческим размером события и силой трендов, которые на нем сходятся и из него исходят. Так, в идеологии девяностых можно увидеть либо изолированную и почти пустую интермедию – либо самые разномасштабные отголоски прошлого вплоть до конца русского цивилизационного Модерна. Соответственно и в наступающем после Миллениума настоящем и будущем можно будет обнаружить более или менее содержательные попытки ответить на многие вопросы, содержащиеся именно в молчаливом вопрошании девяностых. Это естественно: с концом этого периода заканчивается не просто неизбежная вставка относительно естественного революционного и послереволюционного хаотизма в России. Было бы преувеличением притягивать сюда и размерность тысячелетия. Однако если иметь ввиду реалии политических, общекультурных и даже цивилизационных процессов, то мы неизбежно обнаружим в этом историческом моменте не что иное, как уже вполне четко обозначенное «начало конца» целого ряда фундаментальных трендов всего Нового времени. И было бы странно, если бы это как-то иначе сложилось в России, сначала оказавшийся в лидерах гипертрофии проектных установок Высокого Модерна, а затем (сейчас) с рекордными темпами и масштабами освоившей техники экстремального, порой просто отвязанного политического постмодернизма.

С другой стороны, анализ периода может происходить на фоне изменений в самом предмете (в данном случае идеологии), в конфигурации его границ, структуры и отдельных составляющих. «Объективно», исторически меняется объект – а вслед за ним субъективно меняется (должен меняться) предмет: аспекты, акценты, ракурсы – сама позиция наблюдателя. В наиболее сильных случаях такое изменение предметности влечёт за собой изменения в описании, в трактовке, в методологии, в теории и даже в самой философии анализа.

Вообще говоря, исследователям свойственно преувеличивать уникальность и значимость избранного предмета; в этом смысл особого рода исследовательского нарциссизма, часто путающего влюбленность в тему с самовлюбленностью наблюдателя. Но иногда эта страсть бывает полезной и даже необходимой. Если все же набраться смелости, можно предположить, что наш случай это не переоценка, а скорее привычная недооценка предмета, которую необходимо снять. Именно в отношении девяностых идеология как объект и предмет существенно трансформируется. Именно здесь (в сравнении с другим периодами) она менее всего сводится к текстам официоза и к риторике политического руководства, а весь революционаризм момента – к сведению счетов с концом восьмидесятых. Если не поддаваться первым поверхностным впечатлениям, эта большая идеологическая пауза девяностых при более пристальном и методологически оснащенном рассмотрении оказывается на редкость продуктивной – и политически, и концептуально, в том числе в плане пересмотра предмета, метода и теории.

Однако при любых предварительных обоснованиях такой заход на тему многим наверняка покажется неожиданным прежде всего в отношении девяностых, которые до сих пор воспринимаются в науке и массой как период если не провала в идеологии, то как минимум большой идеологической остановки, лакуны. Для большинства, включая сообщество политиков и экспертов, это либо безвременье идеологии, усугублённое простой идейной беспомощностью фигурантов, режима и поколения, либо по-своему мудрое молчание великого идеологического немого, понимавшего (или хотя бы только почувствовавшего), что иногда лучше сдержать сколь угодно сильные позывы к идейному окормлению миллионов неприкаянных соотечественников. (Между делом все же полезно лишний раз пояснить, что слово «окормление» в таких контекстах происходит от слов «корма» и «кормило», а не от «кормить» (хотя и этот аспект иногда оказывается саркастически осмысленным)).

Но как бы там ни было, подспудно считается, что именно в идеологическом отношении девяностые выглядят большим и бесформенным, серым пятном – особенно на фоне сотрясавших этот период ураганных и ярких, буквально бьющих по глазам изменений в экономике, политике, культуре и социальной сфере. Здесь как нигде уместен излюбленный термин Бориса Грушина «социотрясение». Но в том, что касается идеологии... ни громких идейно-харизматических имён и собственно идеологических текстов, ни эпохальных событий для летописей, хроник и учебников истории (за исключением двух очень неравноценных эпизодов, связанных с Конституцией и Идеей, о чем специально и ниже)... Если в идеологии тогда и произошло нечто, аналогичное приватизации собственности или переходу от госплана к рынку, то тихо и незаметно, в том числе почти незаметно для самих бенефициариев процесса. Если все население и получило в собственность своего рода идеологические ваучеры, то в формальном отношении это произошло совершенно незаметно, а с точки зрения большинства с ещё меньшей для людей пользой, чем раздача акций десятков и сотен тысяч обанкротившихся (либо обанкроченных) предприятий. До сих пор господствует представление о том, что людям не столько дали идейную свободу, сколько отняли у их Идею, а в этой политической арифметике «отнимание» всегда заведомо и однозначно воспринимается хуже «прибавления».

Чтобы разобраться в данной коллизии, необходимо расширенное понимание идеологии, свободное от ограничений (но не от самих смыслов) классических, в том числе советских штампов: «легитимации господства», «санкционирования порядка» и «самооправдания власти», «политического оружия» и «инструмента группового (классового) подавления», «ложной реальности», «частного в форме всеобщего», «превращённых форм», «сознания для другого», «манипуляции сознанием» и т.п. Здесь принципиально важно не сводить идеологию и идеологическое к сфере политики, а тем более именно и только государственной политики (чем страдают практически все учебные дефиниции идеологии). Важно также не сводить идеологию к идейным формализмам, рационализациям и однозначной квазинаучной артикуляции. С некоторых пор здесь особенно необходимо умение работать со всеми идеологическими маргиналиями: с теневой, латентной, диффузной, распределенной и «проникающей» идеологией, в том числе со всей сферой идеологического бессознательного. Идеология такого рода в том числе включается в процессы и механизмы психоистории и распространяется до масштабов психоидеологии⁶.

Такое резко расширенное понимание идеологии и идеологического предлагает и принципиально другой вывод в отношении периода, другие объяснения и оценки. Многое из того, что состоялось либо не состоялось в девяностые в самых разных сферах жизни, связано именно с тем, что изменилось или не смогло измениться в этот период в сфере идеологического. В идеологии одинаково важно, что говорится – и о чем умалчивается; это одновременно артикуляция и табу, вещание и цензура, понятое и вытесненное. Аналогично в совокупной жизни всего общества важно, на что идеология повлияла, а на что повлиять не смогла или отказалась. Мы знаем, что такое сила притяжения вакуума. Точно также идеологический вакуум (даже если допустить, что он есть) обладает мощнейшими полями социально-политического притяжения и отталкивания, аттрактивности и отторжения. Как ни странно, это не только «воронка», но и совершенно особого рода «немой рупор», гораздо более влиятельный, чем общеизвестное «красноречивое молчание».

В структурном отношении важным, если не ключевым моментом такого расширения предметного поля является анализ идеологии одновременно как системы идей и как системы институтов. Идеология это не только контент как констелляция проектов и представлений, не только сознание идеологов и бессознательное идейно озабоченной публики, но также гигантские «органы» или своего рода навесные орудия – структуры идеологической власти и ничуть не менее важные институты идеологической самодеятельности избранных груп и широких народных масс. Это мощные системы идейного производства, простого и расширенного воспроизводства сознания – генерации, распределения и перераспределения смыслов, обмена и усвоения, ретрансляции и контроля. Это аппараты, оргресурсы и деньги, системы отношений и подчинения, большие идейно-политические машины, во многом уже по собственной логике и «воле» определяющие судьбы государства и общества, начальства и подданных.

Сюда же относится вся инфраструктура спонтанной, неофициальной, «человеческой» идеологии. Иллюзии сведения идеологии к идеям и ценностям господствующих групп, легитимирующих для себя и всех собственное господство, навеяны долгой и непроглядной жизнью в условиях сугубого государственного монополизма на производство и трансляцию идей, ценностей и представлений. Более свободный взгляд вскрывает наличие встречного духовного, в том числе идеологического производства, идущего снизу. И ещё большой вопрос, кто кого воспитывает в каждой из конкретных идейно-ценностных коллизий.

Идеи и институты – в данном случае одно из базисных и очень продуктивных различений.Так, ещё неизвестно, что важнее для понимания сути и «лица» советской идеократии: марксизм или идеологический отдел ЦК, истмат или партполитпросвет, письмо или цензура, трансляция или «прореживание дискурса», философия или плановый отдел с бухгалтерией информации и пропаганды. То же в отношении девяностых: судьба всей идеологической машинерии этого периода уж точно не менее важна, чем изменения в корпусе собственно идей, ценностей и представлений. Читать ведомственные вывески, штатные расписания, регламенты и циркуляры здесь так же полезно, как изучать книги, статьи, материалы дискуссий и стенограммы судьбоносных совещаний.

В связи с этим всю тему идеологии, в том числе применительно к девяностым, логично разделить на два больших и относительно самостоятельных раздела: о структурах и об идеях, о «пробуксовках» идеологической машины и о глубинных смысловых мутациях. Упаковка и контент, заказ и доставка, наконец просто: идеи и люди.

Такое разделение даёт два принципиально разных взгляда и на сам период девяностых, вместивший в себя, с одной стороны, большую идеологическую паузу системы, а с другой – глубокие трансформации сознания и контента, сдвиги в самих основах мировоззрения, гораздо более фундаментальные, чем это кажется в привычной системе координат. Парадоксальное сочетание пустоты и переполненности, «идеологического вакуума» и «кризиса идейного перепроизводства», поверхностной неподвижности и эпохального перелома. Ввиду такого разделения начать удобнее именно с идеологической машинерии, а тем самым и с самой методологии анализа, которая в нашем случае просто обязана быть весьма нестандартной.

<strong>Объект и метод, образ и оптика</strong>

Вместе с тем все вышесказанное не исключает и других рисков: с одной стороны, рисков симуляции нового, а с другой – игр в новации ради новаций, в том числе в случаях, когда старые упрощенные схемы нормально работают, например, в силу ригидности самого предмета. С этим у нас уже сталкивались, когда, преодолев «доктринальные ошибки» Маркса с помощью свежепрочитанного Вебера, боролись против экономического детерминизма в анализе сознания, которое в действительности, по сути и по жизни было сугубо экономически детерминировано и ничего другого более тонкого по большому счету не заслуживало.

В связи с этим возникает необходимость дифференцированной проработки всего методологического спектра в историческом анализе периода: от возможностей здравого смысла и методологической классики до неклассических методов и самой постнеклассической этики отношения к предмету.

В качестве известного подобия можно привести последовательность и даже своего рода масштабную иерархию базовых, парадигмальных теорий в физике: от классической механики до общей (ОТО), а затем и до специальной теории относительности (СТО). С известными позднее выявленными упрощениями можно считать, что указанные теории входят одна в другую в качестве частных случаев наподобие китайских резных шаров: согласно «принципу соответствия» классика является частным случаем ОТО, а сама ОТО при этом является частным случаем СТО здесь именно так: («специальная» теория является более общей, чем «общая»). Исходя из этого определяются сферы применимости: какие зоны и слои исследуемой реальности должны описываться в рамках той или иной парадигмальной теорией. Примерно то же самое можно обнаружить и в общественных и социогуманитарных науках с их весьма сложным отношением к концептуальным и методологическим новациям.

Проект «»Девяностые»: история великого поворота» как раз и претендует на изменение взгляда. Это открыто артикулировано: перед лицом прогрессивной общественности и всех людей доброй воли авторский коллектив торжественно клянётся осуществить новую концептуализацию понимания девяностых. Цель масштабная и благородная, и если она будет хотя бы отчасти достигнута, получится очень своевременное книга.

Однако в качестве научной и моральной основы проекта эта по-своему грандиозная задача может иметь разные смыслы. Самое «простое» – иное видение собственно периода, его событийной фактуры и морально-политических оценок. Речь идёт о дополнительной или исправленной информации и коррективах в трактовке отдельных событий, тенденций, процесса в целом. Можно ввести в оборот новые факты, документы и целые объяснительные конструкции, но даже при существенно ином понимании политической и исторической логики периода вопрос о новизне авторской «концептуализации» остаётся открытым. И в наиболее продвинутых случаях претензии на свежесть обычно ограничиваются новой версией предмета, но не метода. Исследование при этом выполняется в привычной для нас философии истории с соответствующей (и столь же традиционной) методологией анализа. В итоге работа в целом не выходит за рамки обычного здравого смысла, господствующих парадигм и готовых исследовательских техник.

Уже сейчас видно, что до сих пор доминирующие стандартные представления об идеологии большей частью существенно редуцированы – сродни тому, как если бы понятие культуры мы ограничивали предметом ведения Минкульта, а жизнь идей – приключениями спецгруппы на госдаче в Волынском-2.

О том же говорят проблемы языка, исследование тезауруса. В большинстве случаев люди продолжают пользоваться практически тем же концептуальным словарём, хотя известно, что консерватизм лексики может быть верным признаком методологической и концептуальной инерции самого подхода. В итоге «новая» история, в том числе история девяностых, пишется так, будто за все это время в мире и в стране не появилось целого ряда других версий концептуализации истории как таковой, а не только хроник сколь угодно славного периода сколь угодно революционной, великой и самобытной России. Если собрать и проанализировать коллекцию расхожих словоупотреблений, определений и описаний явления идеологии (а тем более связанных в этим дефинитивных норм), мы увидим здесь торжество вопиющей антиисторичности, обслуживающей жесткий понятийный фундаментализм. Однако изменчивая постсовременность нашего времени более тяготеет, например, к иронической прагматике в духе Ричарда Рорти, для которого достойный иронист (или «ироник», в отличие от «метафизика») всегда является номиналистом и историцистом⁷. На фоне новейших изменений всей сферы идеологического усердные упражнения вокруг идеологии как неизменной сущности сильно отдают редукцией, если не ригидностью. Но тогда приходится признать, что именно последние два-три десятилетия нас жестко и предметно поставили перед лицом столь бурной динамики в самих основах идеологии и идеологического. Вкупе с набором неклассических и постнеклассических теорий и моделей процесса к настоящему времени в отечественную науку пробился и здесь обосновался целый ряд новых концептов. Без преувеличения, вокруг нас возник и уже практически оформился иной лексический мир: психоидеология и психоистория, длинные волны и ритмы, большие циклы и длительности, структуры повседневности и обыденные практики, теории суверенитета и суверена, расширенные представления о тотальной политике и диффузной власти, инерционные структуры и взрывные бифуркации, оцениваемые в особой логике рисков с неприемлемым ущербом... Список может быть продолжен.

Вместе с тем, здесь важно найти адекватный баланс концептуально-методологического новаторства и устоявшейся традиции. В целом ряде случаев известная инертность подхода может иметь и вполне разумные основания. Вообще говоря, априори в ней нет ничего особенно необычного, а тем более заведомо криминального. Даже когда появляются новые подходы, это вовсе не означает, что их надо сразу же применять везде без разбору и что старые подходы полностью вытесняются из зоны применимости. Принцип науки: изменения вводятся и применяются только в тех случаях, когда без этого вообще никак нельзя. Так, мы могли бы на основе новых вводных и новых данных астрономических наблюдений существенно иначе описать движение некой интересующей нас конфигурации планет, оставаясь при этом в системе представлений и формул все той же классической «небесной механики». В результате подобной калькуляции может получиться что угодно, вплоть до того, что все мы по итогам таких расчетов и вовсе стоим вверх ногами. Однако это не исключает и того, что в нашем мировоззрении диспозиция «головы и ног» останется прежней (например, в том смысле, в каком Маркс в вопросе о первичности пытался «поставить с головы на ноги» самого Гегеля).

Вышесказанное имеет самое прямое отношение и к проблемам идеологии, и тем более к идеологическим перипетиям девяностых. Во-первых, потому что за последнее время и теория идеологии, и сами методы анализа идеологических процессов существенно трансформировались. Во вторых (и для нас это главное), потому что, как уже отмечалось, именно девяностые годы требуют существенно изменённого понимания идеологии, ее включенности в структуры сознания, в политику и жизнь. Пользуясь старой оптикой применительно к девяностым, на этом в целом весьма драматичном пространстве в плане идеологии можно разглядеть только размытое и неинтересное «безыдейное» пятно, оживляемое лишь конституционным запретом на огосударствление идеологии и славной эпопеей поиска национальной идеи. В результате в хрониках постсоветского идеологического создается впечатление большого провала между между увядающими восьмидесятыми и бодрящимися двухтысячными, между великими разочарованиями горбачевизма и новой манией очаровывать и очаровываться, свойственной нарциссическому путинизму. Но стоит встроить девяностые в более масштабные хронологические размерности и подключить к анализу существенно расширенные представления об идеологии и обо всем идеологическом, как этот период приобретает переходный, системный и поистине исторический смысл. Выше уже приводились аналогии с туннельным эффектом. Есть и другие параллели: в «чёрных ящиках» укрупнённых бифуркационых процессов часто именно так и бывает: вроде бы ничего не происходит... но на выходе мы получаем нечто совсем иное, чем то, что было на входе. Вроде бы с идеологией толком никто специально не работал, но в итоге мы получили в идейном отношении совсем другую страну. Подключение бифуркационной тематики даёт дополнительный смысл: во-первых, потому что процессы, происходящие в «чёрном ящике», не наблюдаемы по определению, а во вторых, потому что в таких взаимодействиях именно малые сигналы на входе дают непредсказуемо мощные эффекты на выходе. Это важно хотя бы для того, чтобы впредь не строить иллюзий относительно возможности всемогущего контроля в управлении идеологией и сознанием. Можно десятилетиями воспитывать правильного человека, а в какой-то момент это правильная масса вдруг вас разлюбит, предаст и возненавидит, а в итоге и вовсе с несёт вместе со всей сколь угодно мощной фортификацией контроля. И тогда кажется, что в «безмолвном» десятилетии вдруг заговорили века.

Можно сказать, что такого рода новая оптика с другими диоптриями и другой кратностью позволяет увидеть многое из того, что не было видно ранее. Но с не меньшими основаниями можно утверждать, что она лишь снимает старые фильтры, которые и сами были для нас невидимыми, и делали невидимыми многие реалии, механизмы и процессы, которые сама идеология предпочитала не афишировать, а то и вовсе слабо контролировала. Надо было «окончательно» сдать официальную советскую идеологию в архив – и как институт убеждения, и как контент убеждений – чтобы именно в девяностые так выпукло проступило Идеологическое во всем богатстве его теневых, латентных, встроенных, диффузных и т.п. проявлений.

Однако проблема существенно осложняется тем, что идеология сама есть не только образ, но и оптика. Это не только корпус текстов, но и своего рода код, управляющий прочтением и усвоением других текстов.

Из логической семантики известно, что смысл не абсолютен, но во многом определяется контекстом во всей иерархии масштабов: от дифференциальных признаков фонем и отдельных слов до отдельных высказываний, фрагментов, текстов и даже целых корпусов текстов. Попадая в разные контексты, эти элементы строительного материала текстов, могут приобретать самые разные смыслы, вплоть до прямо противоположных. То же относится к собственно идеологическим, а также к идеологически нагружённым и идейно окрашенным высказываниям⁸.

Получается что здесь необходимо менять не только оптику взгляда на тексты идеологии, но и оптику восприятия самой идеологической оптики. Это очень непросто и, более того, это скользкая дорожка, хотя другой нет. Известно, что в общении с клиническим нарциссом аналитику приходится реагировать на мощные нарциссические провокации⁹, в том числе снимая соблазн аналитической грандиозности и терапевтической всемогущественности. Точно также в анализе идеологии приходится всегда иметь в виду возможность встречного вызова: анализ идеологии сам по необходимости оказываются идеологически окрашен, а часто и насквозь идеологичен. Настаивая на тенденциозности идеологии как конкретного предмета, нет ничего чтобы возразить на подозрения в идеологической тенденциозности самого исследования. И вообще, и в данном случае тем более, нет такой привилегированной точки обозрения, которая освобождала бы от субъективных аберраций и гарантировала бы чистоту собственной оптики анализа, ее абсолютную, ничем не замутнённую прозрачность. Но есть точка рефлексии и критического самоанализа. Аналитик честно обозначает и анализирует место, из которого он говорит, а также собственные идеологические и политические интенции говорящего (то есть себя). Одновременно он исследует контекст восприятия собственного говорения – идеологические коды, устойчивые системы представлений, общий эмоциональный фон во всей его напряженности и дифференцированности. Аналитик обращает к себе нелицеприятный, а то и вовсе убийственный вопрос, которым кавалер двух орденов Ленина Всеволод Афанасьевич Кочетов озаглавил свое выдающееся произведение: «Чего же ты хочешь?». Сначала приходится без лишней сентиментальности и поблажек в отношении себя отрефлексировать собственную идейно-концептуальную и даже морально-политическую позицию и уже потом говорить о предмете, понимая, кто говорит и из какого места он это делает.

Но этот же вопрос аналитик обращает и к аудитории, к разным её сегментам. Чтобы хоть как-то понимать друг друга, необходимо взаимно прояснить позиции и, если можно так выразиться, сверить часы.

Кстати, слово «часы» здесь работает практически буквально: отношение к девяностым как к факту политики и истории в принципе определяет, какие исторические размерности в анализе необходимо задействовать. Эпохальное либо проходное и эпизодическое – в отношении периода сначала это определяется прежде всего моральной оценкой (своего рода психоисторией как отношением), а уже потом рассуждением и концепцией. Исторический горизонт анализа автоматически сворачивается до минимума, если есть хотя бы подспудное желание принизить период, его деятелей и их деяния. И наоборот: расширение такого горизонта говорит как минимум об уважении к данному отрезку времени, к его драмам и свершениям. Это нельзя исправить, но это можно проговорить и постараться об этом помнить, постоянно делая поправки на естественную замутнённость всякой такого рода оптики.

В этом смысле «нюансы» в отношении к девяностым – это едва ли не главные знаки отличия, пароли – опознавательные сигналы «свой – чужой» (следующий шаг – именные персонификации периодов, но это было бы уже вовсе банально). При этом отношения такого рода могут самым определенным образом сказываться на теневой, «бессознательной» либо на артикулированной методологии. Так, девяностые можно рассматривать как изолированный отрезок времени без сильных исторических и политических прелюдий и столь же сильного последействия уже потому, что так удобнее его объявить полным безвременьем и напрочь абортировать из славной истории великой страны. Но такая изоляция может быть и следствием почти аполитичной методологической установки, усугублённой соответствующей оценкой самого периода – его политической роли и близкого к нулевому всемирного-исторического значения.

Вместе с тем это слишком сильные допущения в отношении любого, даже самого бесславного исторического периода. Проект «Девяностые...» уходит от такой изоляции, расширяя исследуемую длительность до габаритов от 1985 до 2003 годов, заодно расширяя и саму предметность описания и анализа: «Вашему вниманию представлен необычный проект. В исторической части он охватывает период с 1985 г., когда начались важнейшие трансформационные процессы в стране, до 2003 г., когда они затормозились и обозначились противоположные тенденции. Мы не ставим перед собой цель написать традиционную «историю реформ»; происходившее в эти годы гораздо богаче и интереснее, оно выходит за рамки намерений политических акторов и коллективных мечтаний. Поэтому мы обращаемся не только к праву, политике и экономике, но и к разнообразным социокультурным процессам, пытаясь показать объемную картину бурно меняющейся жизни людей»¹⁰. Вопрос лишь в том, насколько такие размерности релевантны анализу идеологии и форм сознания в целом, учитывая наблюдаемые здесь особо сильные инерции, иллюзорные прорывы и постоянные возвраты на круги своя в рамках больших социокультурных и даже цивилизационных циклов.

Следующая статья как раз и будет посвящена определению такой исторической размерности габаритов «до» и «после», а также изменению границ самого явления идеологии и идеологического. Это тот самый случай, когда политическое отношение должно быть снято в обосновании метода анализа, причём как в диахронии (размер исторического поля), так и в синхронии (состав самого предмета).