All
Nihilism in artistic comprehension of Ivan Turgenev and Fyodor Dostoevsky
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References
Share
Nihilism in artistic comprehension of Ivan Turgenev and Fyodor Dostoevsky
Annotation
PII
S258770110000055-2-1
DOI
10.18254/S0000055-2-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Irina Shcherbatova 
Affiliation: Institute of Philosophy of RAS
Address: Russian Federation, Moscow
Artyom Bezmenshchikov
Affiliation: Institute of Philosophy of RAS
Address: Russian Federation, Moscow
Edition
Volume 2 № 3
Abstract
In the article Turgenev’s works are considered from the position of correlation of culture, public mind and ideological processes. Authors investigate contents and nihilism concept's transformation from it's absurd form by Turgenev to it's immoral form in demons by Dostoevsky. Methodological basis of the article can be designate as functionality of politics in the work's artistic gist. Authors find that one-sided political reading of the text is not only limit existential scope of an artist, but also oversimplify the subject of an artistic comprehension itself. In the center of authors attention there is the situation of unexampled alternative reading's versions of the novel by contemporaries, the reason of what authors see in ambivalent Turgenev's position. He portray his Bazarov as a transitional social type and Bazarov's nihilism as a symptom of the time. In Turgenev's work it's the symptom of a search for the lost bonds with proactive reformative life, although bounded in absurd forms. In Dostoevsky's works nihilism in forms of immoral philosophical and active position become a symptom of decline and death, loss the bond with reality by young generation.
Keywords
I. Turgenev, «Fathers and Sons», F. Dostoevsky, «Demons», revolutionary democrat, nigilism, liberalism, «new people», determinism, materialism, history of Russia
Received
26.10.2018
Date of publication
08.11.2018
Number of characters
46741
Number of purchasers
2
Views
324
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf

To download PDF you should sign in

Publication content
1 Проблема политизации творчества Тургенева
2 Двухсотлетний юбилей И.С. Тургенева располагает к отстраненному, политически не ангажированному взгляду на ситуацию острейшей идейной борьбы начала 1860-х гг., в центре которой оказался автор романа «Отцы и дети». Если юбилей является поводом обратиться к предметам относительно хорошо известным, то оправданием тому должно быть стремление к обнаружению новых смыслов в старых хрониках. Границы интерпретаций по определению неустойчивы, особенно, если предмет исследования – сопряжение художественного творчества и общественно-политических практик. С одной стороны, бесспорно, что «и роман, и критические реакции на него затрагивают сущность политического и интеллектуального климата того времени»1, с другой, – Тургенев является в первую очередь художником, но при этом он не был политически индифферентен и имел четкие идейные убеждения, которые не могли не проявиться в явной или неявной форме в художественной ткани его романа. Строго либеральная позиция Тургенева противостояла синкретичности формировавшейся революционно-демократической идеологии, за десятилетие прошедшей путь от пропаганды идеи крестьянской революции к индивидуальному террору, народничеству и крестьянскому социализму. Он не принимал революционной тактики, всецело полагаясь на реформы сверху, однако как художник чувствовал уникальность момента излома истории и одним из первых «зафиксировал» менявшееся лицо общества.
1. Ambrose Kathryn. Turgenev’s Representation of the ‘New People’. In: Turgenev: Art, Ideology and Legacy. (Studies in Slavic Literature and Poetics). Ed. by Andrew, Joe; Reid, Robert. Vol.56. Rodopi: Amsterdam – New York, 2010. Р. 141.
3

Роман «Отцы и дети» отразил драматическую коллизию российского социума, вступавшего в долгожданный период либеральных реформ, в то время как политически активная и самая мобильная часть этого социума считала, что настало время для народной революции. То, что этот процесс драматичен, подчеркивало название романа, синонимичное понятию конфликт поколений. Тургенев пытался отобразить правду поколения так называемых либералов сороковых и правду так называемых «новых людей». Писателя интересовал процесс смены ценностных установок внутри двух равно оппозиционных по отношению к официальной идеологий. Необходимо подчеркнуть, что существо происходивших изменений, явленное Тургеневу, заключалось в том, что набирал силу процесс вытеснения ценностей абстрактного гуманизма, характерного для дворянской культуры, ценностями гуманизма классового, что и определило драматическую коллизию повествования. Тургенев показал, что инструментом в этом процессе смены ценностей и приоритетов стал нигилизм – и здесь можно говорить о гениальной прозорливости писателя.
4

Методологический подход к исследованию романа обусловлен столкновением в его герменевтике двух проблем. Во-первых, это – конфликт социально-исторического и эстетического способов интерпретации: прямолинейная политизация творчества Тургенева идет вразрез со спецификой его художественного сознания. Во-вторых, как мы попытаемся показать, политический вес литературного корпуса Тургенева и его роль в истории русского прогрессизма находятся в значительно более сложной взаимозависимости2, чем принято было считать. Взгляд на Тургенева как на летописца эпохи либо как на зеркало общественных настроений умаляет значимость писателя, хотя, говоря о глубине его историософских прозрений или о новаторстве антропологического подхода, нельзя не учитывать, что амбивалентность изображенного, действительно, является в первую очередь отражением неоднозначности происходивших социальных и политических процессов. Разочарование «новых людей», не увидевших собственного комплементарного изображения, сталкивалось с критикой Тургенева за то, что он «спустил флаг перед радикалом и отдал ему честь» (М.Т. Катков)3, в то время как друзья-единомышленники Тургенева считали, что Базаров просто «возбуждает ужас и отвращение» (П.В. Анненков)4. Подобное односложно-политическое прочтение романа уводило общество от неангажированного восприятия текста, в котором на фоне конкретного исторического момента, изображенного художественными красками, присутствовало отвлеченное антропологическое исследование независимого и честного мыслителя. Позиция Тургенева была глубже, историософичнее, его интересовал прежде всего человек в ситуации коренного исторического перелома, хотя правда и в том, что в большей степени политическая, чем эстетическая реакция на творчество Тургенева, подчеркивает К. Браун, не были нетипичными для восприятия русского писателя в то время5.

2. Ripp V. Turgenev's Russia: From “Notes of a Hunter” to “Fathers and Sons”. Ithaca and London: Cornel University Press, 1980. P. 9.

3. И.С. Тургенев в воспоминаниях современников. В двух томах. М., 1983. Т. 1. С. 312.

4. Там же.

5. Brown Catherine. Henry James and Ivan Turgenev: Cosmopolitanism and Croquet. Literary Imagination. Vol. 15, number 1, March 2013. P. 109.
5 Политика с самого начала для Тургенева была вторична. Гуманистический смысл имели уже первые, изданные еще в николаевское царствование, рассказы Тургенева из «Записок охотника». Антикрепостническая тема открыто в то время обсуждаться не могла. В литературно-критическом дискурсе она присутствовала как проблема народности, звучавшая тогда на все лады в органах различной направленности в философско-эстетическом, критически-эзоповском и патерналистски-ипокритском жанрах. Однако антикрепостнический подтекст не стоит переоценивать, о чем свидетельствует сам Тургенев, не раз повторявший, что не относит себя к политическим писателям. Другое дело – политический резонанс. Когда в июне 1879 г. в Оксфорде Тургеневу вручали диплом почетного доктора гражданского права, профессор Джеймс Брайсон в приветственной речи, произнесенной на латыни, раскрыл гуманистическое значение творчества русского писателя в сюжете, ставшем апокрифом: «Император России, узнав от этого писателя о несчастном положении крестьян в их крепостном праве, немедленно решил освободить всех этих людей от помещиков»6.
6. Brown Catherine. Henry James and Ivan Turgenev: Cosmopolitanism and Croquet. Literary Imagination. Vol. 15, number 1, March 2013. P. 109.
6 Большие формы, созданные Тургеневым в 1850-е гг., такие как «Ася», «Дворянское гнездо», «Рудин», «Первая любовь», представляют собой все же псевдосоциальные произведения, или, по выражению Ильи Клайгера, формы «социально мнимой русской реалистической фантастики»7. Социальность этих вещей заключается в изображении исходной данности, законченности «жизненного мира» при забвении «акта его создания», политического, по сути. Клайгер приводит несколько характеристик реалистической псевдосоциальной прозы, в которой он обнаруживает «уход от политики»: это по преимуществу «этическое чтение», когда читатель сталкивается с вопросом о том, «что значит быть индивидуумом среди других индивидуальностей, быть одним против всех или быть вместе с большинством». Таким образом, заключает Клайгер, «если политика вообще читается в этих текстах, это всего лишь симптом – симптом, в решающей степени – ее собственного отсутствия»8.
7. Kliger I. Scenarios of Power in Turgenev’s First Love: Russian Realism and the Allegory of the State. The Center for Slavic, Eurasian, and East European Studies Comparative Literature. 2018. Vol. 70. Issue 1. DOI 10.1215/00104124-4344056. P. 26

8. Ibid, p. 29.
7 Творчество такого художника, как Тургенев, интеллектуально напряженно, всегда психологично, поэтому не поддается односложно-идеологическому прочтению. Политизированность как одна из черт «имиджа писателя не может безопасно приписываться ни идейному “корпусу” Тургенева, ни его публичной “роли”», – утверждает Р. Райд9. Ссылаясь на Виктора Риппа10, Райд также считает необходимым очерчивать пределы политического подхода к писателю, который «никогда не разрабатывал явной программы и не вел последовательной деятельности», так что, «если он является важной фигурой в российской политической истории, доказательства должны быть найдены в его вымысле»11. Метод, заключающийся в разведении писателя и его текста, был предложен еще Т. Иглтоном полагавшим, что «само “воображение” становится политической силой»12.
9. Turgenev: Art, Ideology and Legacy (Studies in Slavic Literature and Poetics). Ed. by Andrew, Joe; Reid, Robert. Vol.56. Rodopi: Amsterdam – New York, 2010. Р. 9.

10. Ripp V. Turgenev's Russia: From “Notes of a Hunter” to “Fathers and Sons”. Ithaca and London: Cornel University Press, 1980. P. 9.

11. Reid Robert. Introduction. In: Turgenev: Art, Ideology and Legacy (Studies in Slavic Literature and Poetics). Ed. by Andrew, Joe; Reid, Robert. Vol.56. Rodopi: Amsterdam – New York, 2010. Р. 9.

12. Иглтон Т. Теория литературы. Введение. М., 2010. С.40.
8 Современные исследователи творчества Тургенева расходятся в своих оценках, касающихся адекватности отражения общественной ситуации в его произведениях, однако общее мнение заключается в том, что необходимо отличать «реальность Тургенева», где он не был ни действующим политиком, ни идеологом и даже «не воспринимал себя как общественную фигуру»13, от творческого процесса, для которого было характерно стремление писателя отразить еще неотрефлексированные реалии нового этапа развития России, схватить черты едва появившегося нового исторического типа. Наиболее перспективным нам кажется мнение Ю.М. Лотмана, который подчеркнул психологизм творчества Тургенева, его «исключительную прозорливость и чуткость» при обращении к малозаметным явлениям социально-психологического порядка, к «вновь возникающим идеологическим течениям и социальным типам»14. Тургенева изначально отличала глубина постижения сути явлений – качество в данном случае подкрепленное основательным философским образованием15. Современнику-историку происходившие динамичные процессы квалифицировать было чрезвычайно трудно, но их содержание мог интуитивно почувствовать, прозреть художник, использующий антропологические критерии. Относительно позиции Тургенева остается масса дискуссионных вопросов, о которых пишет во вступлении к коллективному труду «Тургенев: искусство, идеология и наследие» Роберт Рид: «Его идеологическая позиция представляет по-прежнему предмет обсуждения, поскольку это писатель, которого некоторые считают глубоко политичным, а другие – больше связанным с искусством, чем с идеологией»16. Как результат – современные исследования творчества Тургенева «продолжают генерировать новые культурные идеи»17, указывающие на изначальную амбивалентность позиции писателя и демонстрирующие новые методологические горизонты там, где исследование касается взаимосвязи культуры, общественного мнения и идеологии.
13. Ibid, p. 10.

14. История русской литературы. В четырех томах. Л.: Наука, 1982. Т. 3. С. 120.

15. Кара-Мурза А.А. Иван Сергеевич Тургенев: «Я всегда был "постепеновцем", либералом старого покроя...» // Российский либерализм: идеи и люди. 3-е изд. М., 2018. Т. 1. С. 279, 284.

16. Reid Robert. Introduction. Р. 8.

17. Ibid, p.2.
9 Базаров как переходный тип и симптом времени
10 В 1862 г. признанный живописец нравов дворянских гнезд взорвал общественное мнение. После многолетней тишины вышел первый остро-социальный роман «Отцы и дети», имевший беспрецедентный политический резонанс. Оставаясь в рамках социокультурной парадигмы, Тургенев на этот раз уходит от «сентиментальных рассказов о конфликте между индивидуальным желанием и семейным долгом»18, но притом, что роман демонстрирует минимальный зазор между литературой и политикой, политическая тема в нем сегодня звучит весьма приглушенно. Политический смысл диалогов был ясен публике, читавшей «Современник» Некрасова-Чернышевского, «Русское слово» Писарева, «Колокол» Герцена, но его необходимо домысливать читателю другого поколения, тем паче XXI века, склонного видеть в спорах героев скорее проблему соотношения культуры и цивилизации.
18. Ibid.
11 Тургенев запечатлел исторический момент в социальной динамике, когда численно возрастающая интеллигенция теряла дворянский характер, «поднимался новый класс разночинцев, которые пытались бросить вызов либеральной интеллигенции»19, не оправдавшей, по их мнению, своей исторической миссии. Следует подчеркнуть, что Тургенев стал первым, кто вынес на страницы художественного произведения тип «новых людей», создав высокохудожественную драму, с присущей его таланту глубиной показав неоднозначность и трагичность «нового человека». Многочисленные примеры демократической прозы, начиная с романа Чернышевского «Что делать?», шли уже проторенным путем. Презрение беллетристов-разночинцев к «безыдейной» эстетике писателей-либералов не могло не сказываться в низком художественном уровне социально-политических «хроник», которые, тем не менее, представляют собой бесспорное обвинение самодержавию. Другое дело, что достаточно одного взгляда, чтобы увидеть, что Тургенев, с одной стороны, и Чернышевский с его последователями, писателями-демократами, с другой, – описывали различные типы «новых людей».
19. Ambrose Kathryn. Turgenev’s Representation of the ‘New People’. Р. 140.
12 Соответственно, проблему можно сформулировать следующим образом: в чем различие нигилиста типа Базарова от разночинцев и революционных демократов? Насколько реалистичен тип героя, выведенного Тургеневым? Ответ на вопрос, кого же из множества «новых людей» представлял Базаров, позволит приблизиться к пониманию того, каким увидел Тургенев переломный момент в процессе образования новой России. Представляется, что здесь необходимо выйти за рамки привычного деления общества на известные социальные группы – дворяне и разночинцы – в силу того, что в момент образования качественно новых реалий логичнее говорить о взаимодействии переходных социальных типов. Применение традиционного дихотомного подхода к ситуации, обозначенной в романе, неоправданно упрощает проблему, тогда как социальная и идейная вариативность 1860-х гг. беспрецедентна. Само понятие «разночинец», не претендуя на социальную определенность, являет собой скорее маркер демократической идеологии, которая, в свою очередь, а в те годы особенно, концептуально неоднородна. Попытка Тургенева запечатлеть момент смены ценностных установок обречена на принципиальную неоднозначность в силу того, что вариации переходного типа, а Тургенева интересовал прежде всего человек, непредсказуемы и на начальной стадии не позволяют еще систематизировать или типологизировать явление.
13 Применительно к 1860-м гг. идеология демократического лагеря рассматривается в концептуальных рамках Просвещения. Взгляды шестидесятников (Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Д.И. Писарева, М.А. Антоновича и их единомышленников) соответствовали «наиболее зрелым, классическим формам Просветительства в России»20. В то же время идейная ситуация в левом секторе стремительно развивалась и все меньше напоминала классическое Просвещение, которое интенсивно трансформировалось в постпросветительство с его народническим и социалистическим концептами. На первый взгляд, казалось, что Базаров репрезентировал взгляды именно этой, демократически ориентированной, среды, ведь это и были «новые люди». Общество как будто бы угадало намерение автора и увидело в Базарове портрет Добролюбова. Тургеневу же пришлось оправдываться. Сами революционные демократы, составлявшие круг журнала «Современник», да и демократическое студенчество решительно не узнали себя в главном герое романа и даже были возмущены этим образом, видя в нем карикатуру на себя.
20. Пустарнаков В.Ф. Философия Просвещения в России и во Франции: опыт сравнительного анализа. – М.: ИФ РАН, 2001. С. 148.
14 Базаров не изображен как сверхчеловек, «соль земли», подобно Рахметову, во имя идеалов борьбы презирающий земные слабости. Базаров и не народник, он лишен народнических иллюзий. Более того, он презирает народ – «что ж, коли он заслуживает презрения»21. Базаров прекрасно видит приземленность интересов (в буквальном смысле) и инертность крестьян. Демократичность убеждений Базарова далеко неоднозначна – в жизни он демократичен лишь со слугами, которых советская критическая школа ошибочно квалифицировала как представителей народа. Идеологическое прочтение романа в советское время вынуждало критиков, исходя из косвенных данных, домысливать ситуацию: предполагалось, что эпизод, где Базаров демонстрирует свое презрение к представителям народа, был включен в текст под давление М.Н. Каткова22. Однако та симпатия, которую испытывал к своему герою автор, возможно, как раз и исходит из определенной общности их взглядов на народ. И это сходство более чем симптоматично. Речь идет не о русофобских предпочтениях Тургенева, а о том, что, ценя, отдавая должное народу, воспевая его благородство, мудрость и терпение, он остро реагировал на идеализацию народа, справедливо считая, что это далеко не безобидное явление.
21. Тургенев И.С. Полн. собрание соч. и писем в тридцати томах. Сочинения. М., 1981. Т. 7. С. 50.

22. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 427.
15 Народническая идеология и идея крестьянского социализма, как явления опасные для развития российской цивилизации, вызывали резкое неприятие у Тургенева. «Роль образованного класса в России – быть передавателем цивилизации народу, с тем, чтобы он сам уже решал, что ему отвергать или принимать, – писал он Герцену. – Вы же, господа, напротив, немецким процессом мышления (как славянофилы) абстрагируя из едва понятой и понятной субстанции народа те принципы, на которых вы предполагаете, что он построит свою жизнь – кружитесь в тумане – и, что всего важнее, в сущности отрекаетесь от революции – потому что народ, перед которым вы преклоняетесь, консерватор par excellence – и даже носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности – что далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах»23. Ненавидя крепостное право, Тургенев тем не менее считал, что народ нуждается не в поклонении, а в просвещении в самом широком смысле: в приобщении к цивилизации. «Возьмите науку, цивилизацию – и лечите этой гомеопатией мало-помалу, – говаривал Тургенев «непоследовательному славянофилу» Герцену. /…/ Вера в народность – есть тоже своего рода вера в Бога»24. Не сложно представить, что именно эти слова мог произнести и Базаров. По этой причине, как справедливо указывает Катрин Амброуз, образ Базарова был реализован психологически более убедительно – «и поэтому он более привлекателен как персонаж, чем “необычный человек” Инсаров или Рахметов Чернышевского»25. Художественная убедительность героя основана на сущностной амбивалентности образа, отражающей амбивалентность позиции Тургенева. Последняя заключается в том, что Базаров, безусловно, симпатичен автору, но одновременно тот же Базаров, доходя до прямых аллюзий, узнаваемых современниками, в общем, передает дух позиции революционных демократов, неприемлемый для Тургенева:
23. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем в тридцати томах. Письма. Т. 5. М., 1988. С. 113.

24. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. Письма. Т. 8. М., 1990. С. 85.

25. Ambrose Kathryn. Turgenev’s Representation of the ‘New People’. In: Turgenev: Art, Ideology and Legacy. Р. 143.
16 Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, – говорил между тем Базаров, – подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны. — Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне человечества, вне его законов. Помилуйте – логика истории требует... — Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся. — Как так? — Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!26.
26. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 48.
17 Неудивительно, что подобный утрированный, абсурдистский смысл высказываний Базарова вызвал негативную реакцию в лагере Чернышевского с его нацеленностью на народное счастье. Тургенев использовал сатиру как художественный метод для того, чтобы показать примитивность и абсурдность тотального отрицания, что понял, в конце концов, и сам его герой. Образ Базарова фокусирует общее умонастроение – раздражение молодежи, осознавшей дряхлость и никчемность «отцов», но выглядит это, скорее, как изображение конфликта поколений внутри дворянской культуры. Очевидно, интуитивно Тургенев понимал, что должен придти другой, кровно не связанный с «отцами».
18 При четкой прогрессистско-либеральной позиции Тургенев не дает однозначных ответов на главные вопросы: с каким знаком оценивать так называемых «новых людей»? Что они несут России: добро или зло, пользу или вред? В чем их положительный идеал и есть ли он? Сыграло ли свою историческую роль поколение «либералов сороковых», к которому принадлежал он сам и идеалы которого он по-прежнему исповедовал? Не делая за читателя его работу, Тургенев с одной стороны, его разочаровывает, а с другой, – задает высокий градус накала общественной полемики на многие-многие годы. Дело в том, что он и не мог назвать фаворита – его не было. Тургеневу равным образом претили либеральная поза «отцов-либералов» и культурный обскурантизм молодых демократов. Он равным образом уповал на обновленческую энергию, на столь необходимое России деятельное начало «новых людей», сколь не мыслил будущее без цивилизующей роли культурной элиты. В письме от 26 сентября 1862 г. он формулирует свое понимание революционного сословия: «Главное наше несогласие с Огаревым и Герценом – а также с Бакуниным – состоит именно в том, что они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс в России, предполагают революционные или реформаторские начала в народе; на деле же это – совсем наоборот. Революция в истинном и живом значении этого слова – я бы мог прибавить – в самом широком значении этого слова – существует только в меньшинстве образованного класса – и этого достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем»27. Отсылка к «самим себе» представляет важнейшее уточнение, которое предупреждает любое двусмысленное толкование фразы «меньшинство образованных людей». Это все те же либералы, интеллектуальная элита общества, способная совершить революционные изменения в России.
27. Тургенев И.С. Письма. Т. 5. С.111.
19 Таким образом, если образ Базарова невозможно однозначно соотнести с исторически конкретным типом революционного демократа или народника, то с какой социальной стратой этого, на первый взгляд, явного разночинца можно идентифицировать? Здесь стоит обратить внимание на следующую ремарку Тургенева. Он пишет, что изобразил фигуру, «до половины выросшую из почвы». Иными словами, автор со свойственной ему ненавязчивостью оповещает читателя, что Базаров в полном смысле переходный тип. По-видимому, это означает, что он еще в значительной степени сын отцов поколения сороковых. Тургенев подчеркивает функциональную переходность типа указанием на происхождение героя. Мало кто обращает внимание, что разночинец Базаров сын столбовой дворянки28 и полкового лекаря, человека культурного, прекрасно образованного, получившего дворянство за выслугу, подобно отцу В.Г. Белинского, которому посвящен роман, и отцу Ф.М. Достоевского. Получается, что тургеневский представитель «новых людей» того же рода-племени, что Белинский и Достоевский и даже в большей степени дворянин, чем они! И это еще не все. Дед Белинского и дед Достоевского происходили из духовного сословия. В этой связи особый смысл имеет фраза Базарова: «…я, будущий лекарь, и лекарский сын, и дьячковский внук…. Как Сперанский»29. Из духовного звания происходили и Добролюбов с Чернышевским, но Тургенев почему-то проводит аналогию с известным реформатором, а не с редактором популярного журнала и кумиром молодежи! Логику Тургенева объяснить сложно, но выбор его чрезвычайно симптоматичен: он наглядно уводит своего героя в нереволюционное прошлое вместо революционного будущего. И нельзя сказать, видя напечатанное безо всяких околичностей имя Сперанского, что этот выбор был сделан неосознанно.
28. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 115.

29. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 76.
20 Если принять позицию Клайгера, утверждающего, что «в течение XVIII-XIX столетий российское государство и литературная элита поддерживали своего рода симбиотические отношения, в которых сотрудничество и конфликт должны рассматриваться как эпифеноменальные по отношению к основному факту функциональной близости»30, то придется принять и то, что Тургенев – представитель этого симбиоза. Писатель недвусмысленно заявлял: «Всякая реформа у нас в России, не сходящая свыше, немыслима»31. Реальные «новые люди» отрицали единство интересов государства и интеллектуальной элиты, характерной особенности прошлых царствований, особенно Екатерины II и Александра I. По сути, они отрицали главное тактическое положение либерализма – идею сотрудничества власти и общества. А Базаров вдруг говорит: «…я как Сперанский».
30. Kliger I. Scenarios of Power in Turgenev’s First Love: Russian Realism and the Allegory of the State. P. 27.

31. И.С. Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 512.
21 Читатель оказывается в зоне зыбкой почвы домыслов. Получается, что Тургенев вкладывал в уста Базарова лексику адептов лагеря Чернышевского, хотя сам-то Базаров не из их среды. В этом несоответствии, очевидно, кроется причина того, что Базарова никто не признавал за своего – ни отцы, ни дети, а реальные «новые люди» агрессивно атаковали его как чужака. Современница Тургенева в беседе с ним записала чрезвычайно важное признание писателя. Противопоставляя «нигилистов» и героев романа «Новь», народников, он сказал: «Нигилисты были еще наши дети. |sic!| Они еще много говорили, мало делали, а эти совсем не говорят и готовы делать, жертвовать собой, только не знают, что делать, как собой жертвовать»32. Но ведь и отцы, либералы сороковых, тоже «много говорили, мало делали». Тургенев не мог не отразить этот общий упрек своему поколению, только, как ни парадоксально, он в определенной мере может быть отнесен и к Базарову:
32. И.С. Тургенев в воспоминаниях. Т. 2. С. 91.
22 — /…/ Я живу в деревне, в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека. — Позвольте, Павел Петрович, – промолвил Базаров, – вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали33.
33. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 48.
23 Абсурдистский нигилизм Базарова против практического нигилизма «новых людей»
24 Бесспорно одно: Базаров – нигилист. Что же вкладывал Тургенев в это удачно схваченное им понятие нигилизм в 1862 году?
25 Если говорить о прототипах, то базаровский нигилизм родом из позы Чацкого – героя, не принимающего, отрицающего отжитые сословно-культурные формы. И там и там нигилизм декларативен и в сюжетном плане уступает любовной драме, а в «Отцах и детях» нигилизм и вовсе разбивается об утес любви. Правда, Тургенев показывает, что даже такой поверхностный, модный нигилизм – вещь потенциально опасная, иначе бы не было этого диалога:
26 — Полно, Евгений... послушать тебя сегодня, поневоле согласишься с теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов. — Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет – ты об этом не догадался до сих пор! – а есть ощущения. Всё от них зависит. — Как так? — Да так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления – в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен – и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? – тоже в силу ощущения. Это всё едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу. — Что ж? и честность – ощущение? — Еще бы!34.
34. Там же. С. 121.
27 Тургенев создает неоднозначный образ нигилиста – гордого, надменно-независимого и благородного молодого человека, транслирующего демократические предпочтения, пренебрегающего светскими условностями, презирающего все, что входит в понятие дворянской культуры, включая прекраснодушный дворянский либерализм. Невозможно не разглядеть индивидуализма Базарова. Он – одиночка, отвергающий любые коллективные самоорганизации, недаром Тургенев часто в письмах называл его волком. В четко обозначенном индивидуализме главного героя заключается его коренное отличие от радикалов, но и, по мнению Амброуз, в этом же сходство Базарова с Писаревым, не принадлежавшим к лагерю Чернышевского: «Можно сказать, что Писарев и Базаров схожи в их индивидуализме, поскольку Писарев стоял отдельно от радикалов своего времени; для него главной проблемой революции должна стать индивидуальная человеческая личность»35. Тургеневу явно симпатичен Базаров (о чем он не раз сам писал в письмах). Очевидно, симпатичен потому, что свое трагическое (с большой долей скепсиса) мироощущение Тургенев передал Базарову, а больше и передать там было некому. Тургенев как бы поднимается над собственными предпочтениями, становится на уровень идейного противника, пытается увидеть положительную сторону и – находит: «Все истинные отрицатели, которых я знал – без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнев и т. д.) происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни»36. В то же время, желая показать тупики нигилизма, он упрощает личность Базарова и поэтому вводит элемент сатирического изображения, демонстрируя, что даже умного и благородного человека способно опустошить отрицание ради отрицания. «Эта монотонность, прямолинейность отрицания мешает в него вглядеться и распознать его психическую основу»37, – точно подметил П.В. Анненков.
35. Ambrose Kathryn. Turgenev’s Representation of the ‘New People’. In: Turgenev: Art, Ideology and Legacy. Р. 143.

36. Тургенев И.С. Письма. Т. 5. С. 58.

37. И.С. Тургенев в воспоминаниях. Т. 1. С. 312.
28 Роман создавался в 1859-1860-х гг, то есть еще в дореформенной России. Основными маркерами общественного настроения были ожидание перемен и понимание того, что из николаевского тридцатилетия общество вышло с неизбежными при деспотическом режиме нравственными потерями: внутренняя социально-психологическая напряженность определялась критическим самоанализом «либералов сороковых» и нескрываемым презрением к ним поколения «новых людей». Вынужденное соглашательство оппозиционной части общества с режимом Николая I, представители которой впоследствии были квалифицированы как «либералы сороковых», до сих пор если и было болевой точкой, то сугубо личного свойства – публично в николаевское царствование эта тема обсуждаться не могла. После смерти Николая I осмысление судеб «отцов либералов» от снисходительно-сочувственного в «Обломове» (1859) до саркастического в «Бесах» (1871) станет мейнстримом русской литературы, хотя о сколько-нибудь последовательном либерализме применительно к сороковым-пятидесятым годам говорить не приходится. В этот переломный момент формирования идеологии отрицания значительно более существенную роль, чем когда-либо, играло настроение, эмоциональная реакция, социально-психологический фон, почувствованный Тургеневым, что подметил Ю.М. Лотман. Давление режима последних лет николаевской реакции было морально невыносимо; особенно остро осознание ипокритского смирения переживала молодежь, закономерно адресуя вину поколению отцов.
29 Русский нигилизм экзистенциально рождается из внезапного и тотального ощущения, что все – идеалы, ценности, сама жизнь – не истинны, более того, все изжило себя и прогнило, все вокруг ложь и обман. Гиперболизированный нигилизм у Тургенева как раз отражает именно и, может, даже только эту тенденцию: его герой, отвергая старые слова и правила, стремится довериться первично-материальному, социально не затронутому и, следовательно, не оскверненному тотальным лицемерием – ощущению, факту, фатализму детерминации, позитивной простоте, которая лежала в основании мира-представления у Шопенгауэра и обнаружится в основании мира-факта у Витгенштейна. Разумеется, с подобным нигилизмом еще как-то совместим романтизм, но уже никак не совместима революция. Можно допустить, что Тургенев описывает не то, что намеревался, что герой его вроде бы и бесспорно получается как тип и как образ, и даже как новое слово в социально острой литературе, но и не получается, ускользает, не синтезируется в полной мере, остается предельно антиномичным – и Тургенев это чувствует, это чувствуют современники, даже больше! – это чувствует сам Базаров. И поэтому он выходит убедительнее литературно, но не становится убедительным экзистенциально и историософски. В результате, он выбивается из времени, он неузнаваем – до такого типа еще нужно дойти, дорасти, а, может, и додеградировать социуму и индивиду – до этого позитивизма, до этой антиисторичности, до этой антисоциальности... до этого самообоснования в себе и в своей идее, но такой тип нигилиста-позитивиста еще грядет и непременно сбудется, и потому, быть может, не кажется только карикатурой спустя полтора столетия.
30 Ко времени выхода романа понятие нигилизм было известно критике. Тургенев заостряет тип обличителя всего старого, освобождает от романтической скорлупы литературы золотого века, в силу чего он, обновленный, поражает своею актуальностью, но было бы большой натяжкой искать в Базарове черты борца, революционера. Революционность Базарова – предмет домысливания, как показала общественная полемика 1860-х гг. При желании в результате небольшой перестановки акцентов Базарова не сложно отнести и к «лишним людям», настолько это переходный тип. В начале же 1860-х гг., когда Тургенев работал над образом русского нигилиста, тип террориста, цареубийцы еще и не грезился. Отсюда и нигилизм в сравнительной перспективе получился такой смешной и неубедительный, во многом абсурдистский – шокирующий дворян и презираемый демократами, но, в общем-то, не страшный. Базаровский нигилизм был, как покажет время, вещью вполне невинной, это отрицание в большей степени только на словах – перед серьезным нравственным выбором Тургенев своего героя так и не поставил. Однако последующие события определили вектор его интерпретации и дали импульс для художественного развития образа нигилиста, но не только: самостоятельной политической жизнью зажило и собственно понятие нигилизм.
31 Стоит упомянуть, что это не первая гениальная находка Тургенева – первой было введение в общественное сознание понятия «лишний человек», которая начала свой многотрудный и уже более чем полуторавековой путь с повести Тургенева «Дневник лишнего человека» (1850). В случае Тургенева, как заметил Роберт Рид, в большей степени, чем любого другого писателя, образы, воплотившие символику того или иного типа, обрели место в «хранилище русских культурных архетипов, подобно таким понятиям-концептам как “Гамлет”, “Дон Кихот”, “лишний человек”»38. Однако, содержание понятия-метафоры «лишний человек», которым наделила его критика, в наименьшей мере соотносимо с героем повести Тургенева. То же произошло и с базаровским нигилизмом – строго говоря, это не совсем то, что понимается под нигилизмом, разновидностью демократической идеологии 1860-70-х гг.
38. Reid Robert. Introduction // Turgenev: Art, Ideology and Legacy. Р. 33.
32 В 1862 г., в год выхода романа, художественный фантом нигилизма «новых людей» был с негодованием отвергнут демократической молодежью, но уже в 1866 г. прогремел выстрел Каракозова, в котором все тут же увидели «практический нигилизм» (Катков). Окончательный общественный приговор нигилизму был вынесен в связи с делом Нечаева (1871). Тем временем только самое буйное воображение могло предположить, что образ Базарова разовьется в террориста. Лозунг Базарова: «Исправьте общество и болезней не будет» – утопичен, но при уточнении: «Люди, что деревья в лесу»39 – саморазоблачителен. Современное тем событиям общество не успевало осознать с достаточной отчетливостью, что быстро развивавшиеся и наскоро вводившиеся в практику идеи революционных демократов стремительно отдалялись от базаровского нигилизма. Последний был слишком замкнут на себе и скрытен от мира, ради идеала разоблачения он разоблачал все мирские и божеские идеалы. Несмотря на всю первоначально данную ему в романе позу он был еще скромен и духовно чист, еще не сознавал своего настоящего воздействия на окружающих людей (особенно таких, как т.н. ученики Базарова) – а потому и не пользовался этим целенаправленно, не осквернял мира намеренно, подобно героям-нигилистам Достоевского. В конце концов, он был просто лишен заразительной ажиотажности, нравственной двусмысленности и политической конъюнктуры.
39. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 78, 79.
33 Однако гениальная интуиция художника, рассматривавшего, пожалуй, еще слишком отвлеченную модель нигилизма, все же приоткрывает неизбежную «бесовщину» отрицания. В XII главе романа «Отцы и дети» образ Базарова как бы раздваивается. И его двойники становятся таки его учениками (чтобы принять большую часть сатирического содержания от трагически усложнявшего образа самого Базарова), прозревшими в Базарове пророка, восторженно отрекшимися от любых авторитетов – но не нашедшими в этом ни покоя, ни удовлетворения и даже словно бы повредившими в своем дерзновении собственную и без того слабую душу. Здесь же, можно сказать, уже дана та грань переходного типа Базарова, которую схватит и разовьёт Достоевский в «Бесах» – грань искусителя и осквернителя, разумеется, видимая лишь в перспективе иной, чем у Тургенева, метафизики. Метафизики, где, в частности, цивилизация есть лишь изощренность средств для главного человеческого удовольствия, глубоко экзистенциально противостоящего гуманистическому и просветительскому воздействию культуры, – удовольствию сделать по-своему, по своей воле несмотря ни на что.
34 Стоит обратить внимание на слова Тургенева, что «до сих пор Базарова совершенно поняли, т. е. поняли мои намерения, только два человека – Достоевский и Боткин»40. Достоевского тоже интересовал тип «нового человека», но вначале он берет его из близких ему каторжно-поселенческих реалий. В 1866 г. выходит роман «Преступление и наказание», где автор, прозревая возможные пути нигилизма, создает образ Родиона Раскольникова. «Повесть о Раскольникове завершает борьбу Достоевского с шестидесятниками; преступление есть лишь “доведенная до последствий теория разумного эгоизма”»41, – считал К.В. Мочульский. Интересно, что идейно не близкий Достоевскому Тургенев примерно так же увидел смысл того, что заявляли «новые люди», принадлежавшие лагерю Чернышевского:
40. Тургенев И.С. Письма. Т. 5. С. 59.

41. Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М.: Республика, 1995. С. 355.
35 — Мы действуем в силу того, что мы признаём полезным, – промолвил Базаров. – В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем. — Всё? — Всё. — Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить... — Всё, – с невыразимым спокойствием повторил Базаров42.
42. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 49.
36 Роман «Бесы» также основан на драматической коллизии столкновения идеалов поколений, что обеспечивало явную аллюзию с романом Тургенева «Отцы и дети». Произведения объединяет выраженное с разной степенью интенсивности презрение к либералам сороковых. Оба романа выносят на суд публики русский нигилизм, но между ними пролегло десять лет, за которые последний прошел полный цикл своего развития и воплотился в нечаевщине. Принципиальное отсутствие видимой или мыслимой нижней планки отрицания сулит легкость пренебрежения нравственными пределами – проблема, которая не может не задеть сверхчувствительного к нравственным основам бытия Достоевского и будит его воображение. Раскольников – как будто бы тоже герой из темного угла нигилизма, но все же ответ Достоевского на «Отцов и детей» – это, конечно, «Бесы». В «Бесах» Достоевский прямо указывал на безнравственность нового сознания. «Провозвестники этого нового морального кодекса не сознавали его полной безнравственности», – так транслирует Мочульский взгляды Достоевского43. И здесь может показаться, что видение нигилизма Достоевским было глубже. Нигилизм в романе «Бесы» Достоевского – это актуальнейший его портрет, отражающий парадоксы и тупики морального сознания радикально-террористического крыла революционных демократов, ярким представителем которого был Михаил Бакунин, единомышленник С. Нечаева.
43. Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. С. 354.
37 Нигилист Нечаев, отрицающий все христианские и человеческие заповеди, собственно и есть нигилист во всей полноте этого смысла, и это, безусловно, не базаровский тип. Нигилизм списанного с Нечаева Петра Верховенского из «Бесов» иного свойства; его истоки в образе Германна («Пиковая дама» А.С. Пушкина) и в образе Печорина («Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова), где авторы недвусмысленно рассматривают ситуацию нравственных пределов манипуляции человеком, предсказывая появление типа сверхчеловека.
38 В «Бесах», задумывавшихся как острый памфлет, Достоевский обличает нигилизм; однако в большей степени его интересовали причины, его породившие, и, соответственно, проблема ответственности. Кто виноват в том, что дети отцов-освободителей, дворян-идеалистов так презрели идеалы отцов? Примечательно, что нечаевщину, как самое страшное воплощение нигилизма, Достоевский связал кровными узами с поколением либералов сороковых, выбрав в качестве прототипа «отца» самую возвышенную личность из скудного пантеона раннего русского либерализма – Т.Н. Грановского. Этим именем он называл Степана Верховенского, отца Петруши, в черновиках романа.
39 В письме наследнику А.А. Романову (1873) Достоевский писал: «Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем»44. Достоевский был, по всей видимости, убежден, что прекрасно понимает либералов сороковых, однако поставленные рядом имена Грановского, действительно, ассоциировавшегося в общественном мнении с либерализмом, и Белинского, к либерализму непричастного, есть свидетельство идейной путаницы и предвзятости Достоевского. И действительно, в небольшой исторической перспективе разобраться было непросто.
44. >>>> . Посещение 16.07.2018.
40 Отрицательная коннотация понятия нигилизм отражает существенный изъян позиции революционеров-демократов, в сформулированных целях которых, действительно, положительная часть программы – всегда самая слабая ее часть. Но не столько программа вызывала неприятие обоих писателей, сколько последствия системы взглядов, отрицающей, в том числе, и некоторые гуманистические ценности.
41 С шестидесятниками Тургенев расходится по линии цивилизации и демонстрирует это средствами эстетического дискурса. Эстетика в то время являлась универсальным средством, позволявшим конкретизировать то, что плохо формализуется, если речь идет о мировоззренческих позициях. По логике нигилиста, сверхидея момента состоит в том, что цивилизация исчерпывается изощренностью. Ей обязан противостоять революционер-прогрессист, который отбросит весь язык прежних форм, все это «искусство ради искусства», и даст новый язык, который выведет из тупика многоречивого бездействия. Чернышевский и Добролюбов в своем революционном устремлении порывают не только с формами в эстетическом языке, но желают порвать с самим эстетическим языком, который мыслится Тургеневым как единственный возможный или единственно жизненно необходимый в данный исторический переломный момент. И тогда он верно их считывает именно как нигилистов: как тех, кто порывает не только с отжившим лексиконом, отжившими формами, с тем либерализмом, который ничего не смог (но очень много сделал именно в эстетике – в мире языка). Он понимает, что они разрывают связь с прошлым полностью или стремятся к этому: они ищут новый язык для человека, социума и политики – но язык их лишь негативно богат, тогда как его позитивная часть чрезмерно бедна. И кого же они берут в руководители? Возможно, Бюхнера: его книга только что вышла, и, между прочим, его брат Георг, медик, умер от тифа.
42 В то же время Тургенев понимал, что у революционных демократов речь идет не об огульном отрицании культуры и/или цивилизации. Он был далек от упрощенного понимания позиции «Современника», он сознавал, что это не отрицание ради отрицания – они также следуют за самой цивилизацией, за ее развитием. В русле нигилизма Тургенев числил и русское мессианство, отрицание европейской цивилизации в силу ее якобы односторонности и исчерпанности. Мессианское противопоставление Востока Западу Тургенев в письме Герцену назвал фальшью45. И тут уже Тургенев спорит не просто с Добролюбовым или Чернышевским – он спорит с логикой истории, понимая, что нигилизм есть логическое следствие европейской истории. «Я не нигилист, – отвечал Тургенев на упрек Герцена, который считал, что Тургенев находится под влиянием Шопенгауэра, – потому только, что я, насколько хватает моего понимания, вижу трагическую сторону в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию). Я все-таки европеус»46.
45. Тургенев И.С. Письма. Т. 5. С. 124.

46. Там же. С. 131.
43 Необходимо заметить, что в этом «я европеус», собственно, и заложен непримиримый конфликт двух писателей, с общей, гуманистической позиции исследовавших природу и социальный резонанс нигилизма. С одной стороны, прозападническая позиция Тургенева – далеко не центральная тема, если речь идет о романе «Отцы и дети». С другой, - когда в контексте изучения творчества Тургенева речь заходит о романе «Бесы», то невозможно обойти образ писателя Кармазинова, в котором пером Достоевского «Тургенев выписан с каким-то сладострастием ненависти. Каждый штрих – оскорбление»47. По мнению П.М. Бицилли, наделяя образ Тургенева именем-анаграммой безупречного, в глазах Достоевского, Карамзина, создатель «Бесов» стремился показать, что его современник Тургенев – это «воплощение упадочной формы русского европеизма»48.
47. Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С. 634.

48. Там же.
44 Тургенев и Достоевский – практически ровесники (Тургенев всего на три года старше Достоевского), но кажется, будто они из разных эпох. Эта непримиримая идейно-мировоззренческая несхожесть отражала парадоксы сознания культурного общества. Тургенев, ставший в глазах современников общественно-политическим писателем, принадлежал именно к либералам сороковых и этим идеалам никогда не изменял и смотрел на происходящее как либерал, не чуждый идеям демократии. Достоевский, заметно меняясь, переживал все воплощения демократизма. В большей степени личностная, психологически осложненная, нежели концептуальная непримиримость позиций двух ведущих летописцев эпохи, объединенных сверхзадачей гуманизма и в горизонте этой задачи исследующих лики русского нигилизма – чрезвычайно символичное явление в русской культуре. В этом конфликте отразилась ментальная невосприимчивость западничества в данном случае почвенником Достоевским, что в итоге, к сожалению, на весах личных амбиций перевесило и не смогло примирить их в столь близкой обоим идее гуманизма.
45 А ведь Достоевский был в числе немногих, кто высоко оценил образ Базарова. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский выступил якобы от лица редакции «Современника»: «С каким спокойным самодовольствием мы отхлестали, например, Тургенева за то, что он осмелился не успокоиться с нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы. Лучше чем мы, господи помилуй! Да что же нас краше и безошибочнее в подсолнечной? Ну, и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм»49. Тогда, пожалуй, один Достоевский разглядел функциональную провокативность нигилизма, которая, как оказывается в итоге, была далеко не органична его первому представителю. Очевидно, это и имел в виду Тургенев, когда писал Достоевскому, что тот разглядел самую суть его героя: «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумленья – и удовольствия. Точно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить»50. И хотя братья Кирсановы и Степан Верховенский, представляющие «отцов», написаны в одной палитре (или Достоевскому казалось, что в одной? Ирония Тургенева в отношении «отцов» не опускалась до глумления, как у Достоевского), все же базаровский нигилизм был совершенного иного свойства, что и отметил Достоевский. Так, может, дело не в отцах? В следующем после «Бесов» романе «Подросток» (1875) беспощадный приговор западникам сороковых, вынесенный в «Бесах», сменится высокой оценкой их роли в формировании гуманистического сознания. Иными словами, окажется, что почвенно-демократическая кривая Достоевского, в конце концов, вывела его на прямую признания заслуг дворянского либерализма, с которой никогда не сходил его то друг, то недруг Тургенев.
49. Тургенев И.С. Соч. Т. 7. С. 451.

50. Тургенев И.С. Письма. Т. 5. С. 37.
46 К началу реформ 1860-х Россия оказалась в водовороте экзинтециального разочарования, которое, чтобы придти к историко-утопическому обману, должно было миновать тот антропологический рубеж, который автор «Отцов и детей» успел запечатлеть и осмыслить. Этот рубеж – нигилизм – не мог не поразить Тургенева, поскольку он был прямым действием, чем уже бросал вызов созерцательным либералам деспотической эпохи, но действием, как могло показаться, пустым, бессильным – действием без последствий. И если остановиться в интерпретации романа на этой точке зрения, что и произошло в целом с современниками автора, то художник окажется только судьей-хроникером, использующим художественный речитатив для связывания в вымысле всем доступной исторической реальности. Однако если отбросить сомнения и довериться Тургеневу-художнику, то он сам откроется нам как мыслитель. Ибо нигилизм, выхваченный им из внутреннего, еще недавно скрытого, но ныне слишком много и дерзко обещавшего дискурса-водоворота, не был действием без действия. Нигилист Базаров как будто бы никуда не ушел от бездействия старых либералов, но это лишь обман социально-исторического зрения. Действие его максимально и бесконечно – это хотя и простейшая и даже не новая, но продуктивная, как совсем скоро после выхода романа покажет время, программа «новых людей»: «самих себя сделать»! А значит, историософ и живописец нравов в Тургеневе должен был стать антропологом, чтобы на достаточной глубине своего вымысла попытаться прозреть уготованную «обновленным» людям будущность, которую, как известно, ни один из реальных прототипов не захотел принять или не смог понять.

References

1. Ambrose Kathryn. Turgenev’s Representation of the ‘New People’. In: Art, Ideology and Legacy. (Studies in Slavic Literature and Poetics). Ed. by Andrew, Joe; Reid, Robert. Vol.56. Rodopi: Amsterdam – New York, 2010. Pp. 139-156.

2. Brown Catherine. Henry James and Ivan Turgenev: Cosmopolitanism and Croquet. Literary Imagination. Vol. 15, number 1, March 2013. Pp. 109–123.

3. Kliger I. Scenarios of Power in Turgenev’s First Love: Russian Realism and the Allegory of the State. The Center for Slavic, Eurasian, and East European Studies Comparative Literature. 2018. Vol. 70. Issue 1. DOI 10.1215/00104124-4344056. Pp. 25-45

4. Reid Robert. Introduction: Turgenev: Art, Ideology and Legacy. In: Turgenev: Art, Ideology and Legacy (Studies in Slavic Literature and Poetics). Ed. by Andrew, Joe; Reid, Robert. Vol.56. Rodopi: Amsterdam – New York, 2010. Pp. 1-22.

5. Ripp V. Turgenev's Russia: From “Notes of a Hunter” to “Fathers and Sons”. Ithaca and London: Cornel University Press, 1980.

6. Dostoevskij F.M. Pis'mo nasledniku A.A. Romanovu. 1873 g. [Ehlektronnyj resurs] URL: http://dostoevskiy.niv.ru/dostoevskiy/pisma-dostoevskogo/dostoevskij-romanovu-10-fevralya-1873.htm. Data obrascheniya: 16.07.2018

7. I.S. Turgenev v vospominaniyakh sovremennikov. V dvukh tomakh. M.: Khudozhestvennaya literatura, 1983. T. I. 527 s. T. 2. 557 p.

8. Istoriya russkoj literatury. V chetyrekh tomakh. L.: Nauka, 1982. T. 3. 877 p.

9. Kara-Murza A.A. Ivan Sergeevich Turgenev: «Ya vsegda byl "postepenovtsem", liberalom starogo pokroya...» // Rossijskij liberalizm: idei i lyudi. 3-e izd. M., 2018. T. 1. Pp. 279-295.

10. Mochul'skij K.V. Gogol'. Solov'ev. Dostoevskij. M.: Respublika, 1995. 608 p.

11. Pustarnakov V.F. Filosofiya Prosvescheniya v Rossii i vo Frantsii: opyt sravnitel'nogo analiza. – M.: IF RAN, 2001. 341 p.

12. Turgenev I.S. Ottsy i deti // Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30-ti tomakh. Pis'ma v 18-ti tomakh. M.: Nauka, 1978-2016. Sochineniya. M.: Nauka, 1981. T. 7. 560 p.

13. Turgenev I.S. Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30-ti tomakh. Pis'ma v 18-ti tomakh. Pis'ma 1862-1864. T. 5. M.: Nauka, 1988. 640 p.

14. Turgenev I.S. Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30-ti tomakh. Pis'ma v 18-ti tomakh. M.: Nauka, 1978-2016. Pis'ma iyun' 1867- iyun' 1868. T. 8. M., 1990. 408 p.